Архангелы Сталина - Страница 87

Доктор не смутился:

— Я выше этих предрассудков. Любой графоман, выпустивший книгу в издательстве, гораздо ниже моей гениальности. Не надо сравнивать меня и кого-то там ещё. И запомните — никогда Александр Обердовский не будет писать на потеху толпе, потакая её низменным интересам. Это всё завистники наговаривают. Они сидят в издательствах и редакциях, не давая ходу моим творением. Выбирают этого, что про кораблик с белым парусом писал…

— Каверина?

— Да, его! Ну и пусть. Художник обязан быть голодным!

Трагичность момента была поддержана самолётом, который взвыл двигателем, клюнул носом, и начал готовиться к встрече с землёй, стремительно набирая скорость. Капитан, матерясь, метнулся в кабину и полёт выровнялся. Машина снова набрала высоту, и Андрей опять появился в салоне.

— Подтяжки лопнули, — пояснил он, вытирая выступившую на лбу испарину. — Старые совсем, видно кто-то из немецких лётчиков выбросил за ненадобностью.

— А если опять? — побледневший поэт поглядел в иллюминатор, видимо прикидывая расстояние. — Приглядеть бы?

— Так иди, — разрешил лётчик.

Обрадованный закрытием скользкой темы, Обердовский проскользнул на пилотское кресло и прикрыл за собой дверь. Максимушкин только крикнул ему вослед:

— Только не трогай там ничего! — и, понизив голос, — Достоевский.

— Будет Вам, Андрей, гения обижать. Пусть и непризнанного. Они такие хрупкие и ранимые.

— Угу, — согласился капитан. — А мы бесчувственные болваны. Эти…как их там… — зоилы! Я представляю, товарищ генерал-майор, как он Вам надоел, если после двух минут разговора мой мозг начал протестовать и отключаться.

— Да я только что очнулся. Успел только несколько строчек послушать.

— Вот и говорю — не повезло. А может, подшутим над ним? Не всё же нас стихами терзать.

Лежать неподвижно было больно и скучно, перспектива ещё одного литературного диспута ужасала и приводила в шок и трепет, а невинная шутка вполне могла скрасить оставшееся время полёта. И я согласился. Максимушкин наклонился к моему уху и шёпотом высказал свою идею. А неплохо!

— Хорошо, Андрей, идите, подыграю.

Он ушёл к себе в кабину, и оттуда выскочил красный от возмущения Обердовский. И сразу с жалобой:

Я же не трогал…. Что значит, самолёт на курсе рыскает? Сам кривых узлов навязал.

Потом успокоился и предложил:

— Может, ещё что почитать?

Видимо по моему лицу пробежала нервная судорога, потому что доктор изрёк:

— Поэзия весьма пользительна для успокоения нервов.

Вот на выборы дружно идут крепкоплечие скифы колоннами ровными по три.
Даже злые кулацкие стрелы в парфянских обрезах стыдливы как голые нимфы….

От дикого вопля ужаса меня спас только вовремя появившийся капитан. Он держал в руке листок бумаги и замогильным голосом вопросил:

— Товарищ генерал-майор, а как у вас, у чекистов, поступают с арестованными преступниками?

— Ну, это просто, Андрей, — отвечаю. — Мы их не арестовываем. Сразу же, на месте, предварительно запинываем до полусмерти, а потом пристреливаем.

— Ужас-то, какой! — всплеснул руками поэт.

— Что тут страшного? Возразил я. Обычная процедура пролетарского возмездия в действии. А Вы к чему это спрашивали, товарищ капитан?

Максимушкин как-то по-людоедски посмотрел на Обердовского и вытянул из-за спины громадный тесак. И где он его прятал?

— Извините, господин лекарь, ничего личного.

— В чём дело? Товарищ генерал, о чем это он?

— Сейчас объясню, — капитан выставил перед собой бумагу. — Вот, полюбуйтесь, пришёл приказ о Вашем аресте, как особо опасного преступника. За клевету на Советскую власть и оскорбление самого товарища Сталина. Видно дошли до нужных людей слухи о Ваших опусах. Короче — вышка обеспечена. Пинки пропустим, чтобы не потревожить раненых. Выстрелы отменяются по той же причине. Остаётся одно — резать будем. Желаете наркоз? Не беспокойтесь, самолёт я потом отмою. Куда деваться?

— Я не хочу! — горячо заверил нас Александр Дорофеевич.

— Есть такое слово — надо!

— А может, отпустим его, Андрей? — вступил я в игру. — Жалко же, вроде как — талант.

— Согласен! — Обердовский с надеждой посмотрел на меня.

Максимушкин задумался.

— Но приказ? Сделаем вид, что никого не было? Разве что… точно! С парашютом в Парижском ОСОАВИАХИМе приходилось прыгать? Ах, там нет такого? А с вышки? Аналогично? Тогда придётся без тренировки.

Лекарь посопротивлялся было, объясняя всё боязнью высоты, но внял голосу рассудка. Он придирчиво осмотрел сваленные прямо на полу парашюты, выбрал тот, что побольше, и шагнул к раскрытому люку.

— Первый пошёл! — скомандовал лётчик. А потом повернулся ко мне. — А приятно побыть в тишине, товарищ генерал?

— Давай уж без чинов. И называй меня Гавриилом Родионовичем. Мы когда в Москве будем?

— Где-то, через сорок минут. Уже слышно маяки Ходынского поля.

Я вспомнил испуганную физиономию нашего поэта и рассмеялся, вызвав новый приступ боли:

— А доктору пешим ходом неделю топать.

— Не переживайте, с голоду не помрёт.

— Думаешь, на работу устроится? С французским-то паспортом?

— Нет, Гавриил Родионович, просто он вместо парашюта рюкзак с картошкой схватил.

— Не нам его судить, Андрей. У каждого из нас есть право выбора. Главное — не ошибиться в нем.

Глава 26

А что-то ночь зловещая такая.

Мелькают на погосте огоньки.

В такую ночь, обычно, самураи,